Вонгозеро - Страница 65

— Знаешь, сколько еще по дороге мы встретим людей, которым нечего есть? — сказал папа. — Он украл ее, эту коробку. Так нельзя. Пойдем — надо расставить точки над «i». Мишка, за старшего остаешься!

Когда они ушли, не говоря больше ни слова, папа и Сережа — с оружием, Андрей — с голыми руками, отшатнувшийся от ружья, протянутого ему Сережей, словно это была ядовитая змея, а Мишка пулей вылетел на веранду, чтобы хоть краем глаза увидеть, что будет происходить на соседней улице, мы остались в комнате одни — четыре женщины, раненый мужчина и двое детей, беспомощные и испуганные. Мы боялись даже смотреть друг на друга, боялись разговаривать, потому что нам было ясно, что где-то совсем недалеко отсюда произойдет сейчас что-то очень плохое и страшное; и теперь, в этом новом, непривычном мире с его безжалостными законами, которые нам приходится учить на бегу, отбрасывая вещи, в которые мы привыкли верить, вещи, которым нас учили всю нашу жизнь, все, что может сейчас произойти в маленьком дачном домике с зеленой крышей на соседней улице, — совершенно не наше дело, и ни одна из нас не может уже никак на это повлиять.

Не знаю, как долго мы сидели так, слушая собственное дыхание — в какой-то момент детям надоело сидеть смирно, и они завозились на полу, и почему-то это было еще хуже, чем если бы стояла абсолютная тишина. Наконец Мишка стукнул в дверь: «Идут!» — сказал он глухо, и еще через несколько минут дверь открылась, и все они вошли, расталкивая друг друга в дверях, не стряхнув снега с ботинок, вошли и замерли у дверей, и мы смотрели на них, и боялись спросить, я пыталась поймать Сережин взгляд, но он не смотрел на меня, а потом вдруг Андрей сказал:

— У них там дети, дети больные, я вышиб дверь, мы решили — это будет правильно, выбить дверь, не стучать, потому что мы пришли поговорить как следует, а там всего одна комната — и они лежат, две девчонки, маленькие совсем, и кровь на подушках, и запах — такой ужасный запах, они даже не испугались, мы стояли там, на пороге, как идиоты, а они лежат и смотрят на нас, как будто им уже все равно, и эта чертова коробка стоит на полу, они ее даже не открыли, понимаешь, они, наверное, все равно уже не могут есть. Мы даже не стали заходить. Ты прав, Серега. Здесь нельзя оставаться. Поехали отсюда к чертовой матери.

Следующие два часа мы собирали вещи — лихорадочно, торопливо, словно люди, находившиеся через улицу от нас, были как-то для нас опасны; папа с Сережей перегнали Лендкрузер и пикап обратно к нашим воротам и потом час или больше носили вещи в машины, освобождая место для сокровищ, обнаруженных в поселке, пока наконец Сережа, выходивший с очередной порцией багажа, не встал на пороге и не сказал:

— Слушайте. Мы ведем себя, как идиоты. Мы не можем выезжать прямо сейчас. Нам нужно хотя бы поспать. Будем караулить по очереди, как всегда, и ничего не случится. И давайте поедим. И баня уже, наверное, нагрелась.

Ни еда, ни баня в этот вечер не доставили никому удовольствия. Мы поели в тягостном молчании и засобирались спать сразу же, как только закончили ужинать. Перед сном я вышла во двор, а когда возвращалась, пес, все это время наблюдавший за нашими сборами, проскользнул следом за мной в дом и прошел прямиком в комнату, в которой спали теперь мы с Сережей; когда я легла, он потоптался немного у двери, а потом глубоко вздохнул и лег.

Я проснулась среди ночи оттого, что пес царапал лапой закрытую дверь — короткими, требовательными ударами; какое-то время я пыталась не обращать внимания на этот звук, но потом поняла, что он не успокоится, и встала, чтобы выпустить его. В центральной комнате было темно; на кровати, укрывшись до подбородка, спала Ира, крепко обхватив мальчика руками. Цокая когтями по деревянным доскам пола, Пес уверенно направился к выходу — мне пришлось надеть куртку и выйти с ним на веранду, и сразу же, как только мы вышли, я поняла — что-то не так: вместо того чтобы сидеть, закутавшись в тулуп, Андрей стоял возле окна в странной, напряженной позе и кивал головой кому-то, стоявшему снаружи; он даже не обернулся на звук открывающейся двери. Я подошла поближе, встала с ним рядом и подышала на стекло — и внизу, под окном, увидела знакомую хрупкую фигуру в нелепом треухе и бесформенном тулупе. Он стоял, неудобно задрав голову, и говорил тихим, настойчивым голосом:

— …я всего лишь хотел сказать вам, что вы поступили благородно. Это гадкое, чудовищное время, и уже случилось огромное количество страшных, несправедливых вещей, и поверьте мне, их случится еще немало. Не стоит корить себя за благородный поступок. Наши девочки больны — вы, наверное, заметили это; мой зять, Игорь, до последнего момента не верил, что они действительно заболели, он уверял нас, что это простуда, он был так уверен… я говорил уже, что он оптимист — хотя нет, впрочем, я говорил это не вам, а вчера, как мне кажется, заразилась моя жена, и если я хоть что-нибудь понимаю в этой отвратительной болезни, будет чудом, если все мы доживем хотя бы до Нового года. Ваша коробка с тушенкой, молодой человек, поможет нам хотя бы умереть более или менее достойно, насколько здесь вообще можно говорить о достоинстве, конечно. Прошу вас, не подумайте о нас плохо — нас нельзя обвинить в беспечности; все время, пока мы общались с вами, мы старались держаться от вас как можно дальше, даже Игорь, и это, пожалуй, свидетельствует о том, что он не такой уж оптимист, как мне казалось. Забавно, сколько нового можно узнать о своих близких, когда оказываешься с ними в подобной ситуации…

Андрей кивал и кивал ему, не говоря ни слова, а я прижалась спиной к входной двери и все слушала этот тихий, извиняющийся голос, понимая, что даже не имею права показываться ему, потому что этот старый, обреченный человек в тулупе с чужого плеча пришел сюда говорить не со мной. Я стояла до тех пор, пока холодный собачий нос вдруг не толкнул меня под руку, и тогда я как можно тише открыла дверь и вернулась в теплый, спящий дом, оставив Андрея наедине с его собеседником.